Сразу видно, что критика такая абстрактна. Она не учитывает того простого факта, что люди — включая радикальных революционеров — это люди. Они могут устать. Они могут сказать «вот, мы добились того-то, с меня хватит». Они могут, наконец, захотеть просто пожить для себя, немножко поесть, немножко поспать — после двадцати с чем-то лет нищеты и ударного труда, мало у кого не появится морального права отойти в сторону.
Ну да, превращение в почтенную пожилую даму, ездящую на лето на дачу, а зимой живущую в Петербурге и пишущую в литературные журналы переводы и статьи, не героический шаг. Только вот кто сказал, что революционер обязан быть героем «от и до»? Если революционер не продался врагу, а просто отошел в сторону, исчерпав свои силы, поняв, что не сможет боле ходить «на пятках»[1] — измены движению и себе тут нет от слова «совсем».
Но сытые биографы-критики, к 60-80-м годам не менее самозабвенно проводящие лето на дачном огороде, конечно, этого знать не желали. Заклеймить старую, больную туберкулезом, уставшую женщину падением в «меньшивистское болото» и разделаться фразой о «непонимании природы русской революции» родом из сталинского «Краткого курса» — это было по-ихнему. «Р-р-р-революционннейший» лай, достойный собак, которые с радостью побегут менять цвет шкуры сразу по перестройке.
Вообще создается ощущение, что советская историография после Сталина негласно считает Нечаева единственным «настоящим» революционером (и то, даже, скорее, не идеалом, а несовершенным приближением, к идеалу агиографического манекена, который не пьет, не курит, не валяется в кровати допоздна, не общается с противоположным полом (и даже не мастурбирует), потому что это все не приближает Мировую Революцию и мешает воспринимать (а лучше — формировать, посредством своего абстрактнейшего примера) Линию Партии). Тут, я, конечно, гиперболизирую, но все же тенденция к неадекватным требованиям общего рода очень уж бьет по глазам, и на одни ритуальные фразы ее не спишешь.